Спасти Императора! «Попаданцы» против ЧК - Страница 83

Ноги сгибались в коленях, почти не держали тело, но Фомин торопливо обежал взглядом знакомые повозки. Своих он узнал сразу — у колеса фургона привалился спиной хромой капитан, сжимая крепкой хваткой «Льюис» с толстым, словно самоварная труба, стволом.

Диск был снят, видать, офицер хотел его перезарядить, да получил пули в грудь. Но и чужих, в солдатских гимнастерках, одной очередью троих скосил — чуть ли не шеренгой полегли.

Мальчишки-кадеты жили друзьями и погибли вместе. Но винтовки из рук не выпустили. У одного затвор отдернут — пытался перезарядить, но тут пуля в голову попала. Затылок — кровавая каша.

У фургона вся императорская свита полегла — двое под тентом, а секретарь Джонсон успел выпрыгнуть, тут его пуля и поймала. Не повезло англичанину, крепко не повезло.

Но вот тел императора и Путта Фомин не нашел, хоть и вглядывался в трупы с замиранием сердца. Зато чужих было много — троих с пулемета срезали, двоих гранатными осколками нашпиговало, еще трое явно из ППШ свинец получили — в траве матово блестело под лунным светом множество гильз. У Фомина отлегло от сердца — автомат был только у Путта, и если капитана с императором нет среди убитых, то они наверняка живы. По договоренности тот должен был уволочь Михаила Александровича в безопасное место, а в бой вступать только по необходимости.

И тут ноги подкосились, и он буквально рухнул на примятую траву, прислонившись к колесу фургона. Боль с утроенной силою принялась терзать его тело. Не сдержавшись, он громко застонал.

— Ты ранен, Федотыч?! Как же тебя так угораздило под пули попасть?! Давай перевяжу! — знакомый голос Путта выдернул Фомина из состояния беспомощности.

— Император жив?!

— Жив и здоров, я его в кустах неподалеку спрятал, как шум услышал. Сейчас подойдет. Чем это тебя?

— Картечью из дробовика один жахнул. Гад…

— Руку отведи, я гляну. Ты же старый солдат, не от таких ран оправлялся…

Голос Путта был наигранно бодр, но это только оправдывало поставленный самому себе диагноз.

— Ты ваньку не валяй, гауптман! Знаешь, что у меня сейчас в кишках творится?!

Молчание капитана стало самым красноречивым ответом. Молодец, конечно, с пустыми утешениями не лезет и клятвами не клянется, как красная сволочь делает — типа, отомстим кулакам за смерть героя-пионера Павлика Морозова. И понимает, что раненый обузой не станет — рукоять ТТ под ладонью хорошо видел, даже глаза не отвел. Только понимающе в ответ улыбнулся.

— Что случилось-то здесь?

— Встречный бой! Мы сюда ехали, и они сюда. В какой-то деревеньке или кулаков гоняли, или ревком к власти ставили. Нас за городскую контру приняли и сразу стрелять стали из винтов и маузеров.

— Понятно! Можешь не продолжать. Шмайсер здание ЧК рванул, сам! Машу на его глазах убили. С ней и уехал. Понятно?

— Да! — капитан еле слышно скрипнул зубами.

— Мы еще красных на пристани жутко потрепали, Попович два парохода утопил, броневик изрешетил. А мы с отцом латышей уйму в упор порезали. Потом их сам расспросишь…

— Как вы себя чувствуете?

Глаза подошедшего Михаила Александровича светились тревогой. Но более ничего не спросил, только вздохнул тяжело. Понимающе.

— До утра не доживу! А потому возьмите в кармане записку. Она вам, государь, предназначена. Вы генерала Миллера хорошо знаете?

— Евгения Карловича?

— Значит, хорошо. Там про него и графа Келлера, что третьим конным командовал, написано. Сообщите им!

Фомин с трудом вытащил записку окровавленными пальцами и протянул ее императору. Скривился от приступа боли и с трудом проговорил, выталкивая из горла слова:

— А ты, Путт, Лешку позови, поговорить нужно…

— Не сможешь ты с ним поговорить, брат! — надтреснутый отцовский голос глухо прозвучал в темноте. — Когда в машину залез, он еще жив был. В дороге помер. Отмаялся, сердечный. И сына моего убили — латыши с баржи последними выстрелами, прямо в сердце. Сразу насмерть вбили, мгновенно. Что я теперь матери скажу?

Спросил без надрыва, тяжело сев рядом, и взял Фомина за холодеющую руку. Сжал крепко. Путт с Михаилом Александровичем переглянулись и отошли в сторону, не стали мешать.

— Теперь еще брата теряю! Не успели встретиться, и на тебе…

— Не брат я тебе, не брат. Сын я твой! У него, — Фомин с трудом показал на Путта рукой, — потом все спросишь. Он тебе расскажет. На мою левую руку глянь! Ты мне ее в детстве переметным крючком распорол и сам же заштопал. Да глянь же, свою работу посмотри…

Отец быстро оттянул рукав танкового комбеза и молча уставился на изломанную линию шрама. Что-то пробормотал непонятное себе под нос, вскочил, чуть ли не побежал к грузовику.

Через минуту вернулся, шаркая и сгорбившись — растерянный, бледный как мел, на голове белели прежде смоляные пряди.

— Я ничего не понимаю! — Отец присел на коленки и снова взял левую руку. Впился глазами. — Надеюсь, ты объяснишь мне, что происходит?!

— Я из будущего, батя! — тихо сказал он и выплюнул кровавую кашицу изо рта. — Зажали нас на Поганкином Камне в сорок третьем, вот я и сделал…

— А-ах ты ж! Вот в чем дело! — отец отчаянно замычал и стукнул ладонью себя по лбу. — Ты ж от деда, знающий. Вот оно как… То-то оружие у вас странное, на гильзах звездочки, и будущие года выбиты. Победила, значит, совдепия, а вы с большевиками заново задрались. Так?

— Так… Медаль свою одну доставай, что в сапоге прячешь, в холстинку завернутые. «Романовскую»…

Отец даже не удивился. Молча снял сапог, вытащил сверточек, развернул — в лунном свете блеснуло серебро. Положил на траву единственную темную медаль, вопросительно посмотрел на сына.